Сергей Ларионов. Итак, Вера Мартынов и мой первый вопрос, скорее всего, должен звучать так: «Как ты вообще решила заниматься искусством? Как тебе стало интересно точить карандаши и смешивать краски на холстах?» Понимаю, что такого рода вопросы задают тебе тысячи людей, которым ты интересна, но у меня есть запрос более обширно познакомить читателей с тобой и я бы предложил разговор «от формального к неформальному».

Вера Мартынов. Первое воспоминание об этом в детстве: лето, каникулы и совершенно нечем заняться. Вопиющие безделье. Я ещё маленький ребёнок и живу в маленьком городе на юге Украины. У старшей сестры уже появилась своя жизнь — они ездили куда-то на великах с друзьями... Родители всегда работали. Собственно всё, что я делала – это сидела на балконе, наводила там какой-то свой уют, рисовала слоников, или сидела на липе во дворе. Еще таскалась в библиотеку, но мне там не нравился запах, поэтому ненадолго. У меня была «первая подружка» и «вторая подружка», над которой мы с «первой подружкой» часто издевались. То дружили, то издевались. Это было жестоко. Девочки уезжали на море, в горы, к бабушкам и дедушкам, на дачу, в Петербург, у меня было ощущение, что они очень заняты, моё же лето окрашивалось бездельем.

В рамках этого безделья я рисовала, играла в хореографа, писала «роман» – это сперва было заполнением пустого времени, у меня его было слишком много! Ещё у моей первой подружки были кузены, которые приезжали летом. Они устраивали костюмированные фотосессии. Меня не приглашали. Я страдала от того, что меня не берут в такие интересные акции. И вот эта моя «первая подружка» решила пойти в художку. Вся её семья – архитекторы и инженеры, дома полно книг, картин, музыки, это было естественно для нее. Она жила в обстановке, которой у меня не было, но эта атмосфера искусства меня манила. Я могла часами перекладывать книжный шкаф, расставляя книги всегда в новом порядке: по цвету, по размеру, по буквам, по смыслу и потом – часами рисовать.

Сколько тебе было лет?

Думаю, какая-нибудь начальная школа.

Хорошо помню три задания. Первое: надо было вспомнить репей и сделать из этого растения орнамент. Не рисовать как есть, а изобразить условно. Это задание было максимально интересным. Я открыла для себя слово «декоративный» и заодно целый мир: то, что есть в природе, превращается во что-то другое, просто пройдя «сквозь» воспоминания. Когда я вижу репейник, я всегда думаю об этом упражнении и как я над ним работала, поэтому смотрю на него долго, в упор. Знаете, в этом задании больше смысла, чем кажется… Явление, пройдя сквозь органы чувств, в сознании складывается в орнамент и бессознательно мы потом долго болтаемся в этом паттерне. И репейник еще такой приставучий, сложно отцепиться от него…

Вторым заданием было написать натюрморт в двух настроениях: будто у тебя плохое настроение, и будто светлое, радостное. Чтобы написать первый натюрморт нас учили во все краски добавлять черное, а чтобы написать второй – во все краски добавлять белила, всё становится пастельное. Это задание меня тоже поразило: при помощи красок, оказывается, из одного и того же можно создать разные состояния. В целом это тоже что-то из области философии или психологии, как я сейчас понимаю: твое состояние зависит от тебя – какие ты краски подмешиваешь, такой мир у тебя и есть.

И третье упражнение я никогда не забуду

Мы проходили работу с тушью и перьями. Перед нами – гипсовый шар. На свету – тоненькие линии, в полутонах – перо побольше, в тени — много черного. С помощью толщин линий и расстояний между ними моделируешь шар. Я так увлеклась! У меня все было как под линейку, похоже, перфекционист проснулся именно тогда. На долгое, время, кстати графика стала моим излюбленным занятием. Рядом со мной сидел мальчик Антон, который в то время был на инвалидной коляске, в старших классах он уже смог ходить, но в тот момент к нему было повышенное внимание учителя, я это так ощущала… Весь его лист был в каплях, кляксах, все криво, косо, он смотрит на мой идеальный рисунок … и как заревет. Учительница его утешала: «Антон! не переживай! Кривая линия – это живая линия!» И тут начинаю реветь я: это что значит ровная линия – мёртвая?! Не помню, чем всё закончилось, но воспоминания сильные, внутренний кулак училке и этому Антону я показывала еще долго.

Потом я открыла для себя театр Кабуки. Мне было 15–16 лет. Нашла книгу, где увидела грим актеров Кабуки на гравюрах, где каждая линия что-то означает и зафанатела. Нашла грим и сама пошла к своей первой подружке с предложением фотосессии. Знатно вышло. Ходили потом в самодельных кимоно по городу, в японском гриме. Мне кажется, мы были первые и последние, кто сделал что-то подобное в том городе.

Возможно, в то время я могла заняться чем угодно: музыкой, танцами, акробатикой. Просто случайно пошла в художку. Усидчивость и мое занудство привели бы к какому-нибудь результату в любой области (кроме математики). Помню, я смотрела гимнастические соревнования по телевизору и вмиг стала всё повторять – мостики, стойки на голове… устраивала состязания дома. Однажды придумала кукольный спектакль, а родители его не досмотрели, потому что спешили в кино. Они ушли, а я расплакалась и от обиды, и от страха, что я одна вечером дома. Стала одна играть в этот театр. Вот и разберись теперь, не играю ли я в театр от страха? Или чтоб заполнить пробелы в реальности?

Я услышал, что ты упоминала терапию. Прости пожалуйста за вопрос. Скажи, ты обсуждала это со своим терапевтом? Почему ты так нуждалась в этой вымышленной реальности?

Я могу сказать, что это основная причина почему я пошла на психотерапию. Мне сложно об этом говорить, но… Если представить, что у человека есть четыре ноги, то моё сегодняшнее состояние я могу сравнить с балансированием на одной ноге. И эта нога – моя профессия. Поиском остальных опор я занимаюсь сейчас с терапевтом.

Прости, если я захожу на приватную территорию.

Да нет, всё нормально.

ХУДОЖНИК И ТЕАТРАЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК

Вопрос к Вере Мартынов, которая сделала себя сама не только как театрального художника, но и как художника совриска, куратора, художественного руководителя Нового пространства театра Наций: в чем разница в существовании театрального художника и художника вообще?

Очень просто. Театральный художник – часть завода, создающего спектакли. В процесс создания вовлечено от нескольких десятков человек до нескольких сотен. А художник – часть Вселенной. Конечно, это можно сейчас оспорить, но сейчас другая задача: разобраться в чем я вижу разницу, поэтому пусть это спорное утверждение останется таким.

Мой театральный опыт и тяготит меня и мне же помогает. В театре необходимо говорить с человеком и нужно быть понятным. Моя речь в театре – внятная, предложения имеют начало и конец, запятые и акценты расставлены. Иначе невозможно, нужно объяснять все свои действия и иметь железную мотивацию. Только так можно наладить работу большого количества людей как один организм. С моими коллегами из цеха fine art я себя чувствую менеджером. В целом мне ок. Я люблю ясность. Пусть способность к коммуникации будет жирным плюсом.

Чем мешает сейчас театр? Во-первых, масштаб. Я привыкла к большим масштабам, а ресурса с ними работать на своей территории, со своими темами, со своей командой у меня сейчас нет. А меня распирает. Получаются большие холсты, я захватываю пространство, мне нужны разные медиа, мне нужна драматургия идеи, ее развитие, течение времени. Это все непросто. И недешево. Потому схватить лист бумаги, холстик и сделать какую-то картинку – не моя история. Вопрос «зачем» стоит ребром. А рядом вопрос «а что затем?» / «А что перед этим?». В голове начинает гудеть и я просто ничего не могу начать – мне нужен маленький заводик!

Первый большой проект – десятилетие Лаборатории Дмитрия Крымова, выставка «Камень. Ножницы. Бумага» в Новом Манеже, которую мы делали с Машей Трегубовой. Весь Манеж был одной огромной инсталляцией. Тогда впервые инструментарий сильно расширился. Хотя, может, и не впервые. Мы все в Лаборатории 10 лет лобали, уже поднаторели к тому моменту.

До этого был русский павильон Пражской квадриеннале, который мы делали всем курсом. Приехали летом в Прагу, в платьях, десять молодых девчонок и двое парней. Парни часто уходили пить пиво. Мы ругались с ними, потом подбирали свои платья и херачили. Часть объектов привезли, завернув в газетку и тряпку, остальное делали на месте. Рядом с нами – высокотехнологичный павильон Норвегии. В павильоне Польши — красота, все ярко-розовое, монтируют профессиональные техники, вооруженные «до зубов». Они на «перекуре» глазели на нас и смеясь, спрашивали: «А что, в России опять война? Почему одни бабы работают?» Ну и помогли нам сильно. Было и стыдно, и весело. Американцы за одну ночь собрали трехэтажную конструкцию. А мы все «на коленке» собирали долго и нудно. Приз, кстати, дали в итоге нам. Ну как «дали»… Я его даже не видела! Вот важный навык: у тебя нет денег – ты работаешь, у тебя есть деньги – ты работаешь! В конце концов, не в деньгах дело.

Потом случился Гоголь-центр. С Кириллом Серебренниковым мы познакомились случайно, 7 сентября в Венеции, а 15-го уже ходили по театру на улице Казакова. Там была такая грязюка, ужас! Всё завалено каким-то барахлом, ничего не работает, вместо реп. зала столовая. Раньше там был клуб «Икра»! Кирилл мне в Венеции еще предложил быть сценографом всея Гоголя, повелителем сценографии. А меня не интересовала сценография, а интересовали «идеи» и междисциплинарные проекты, о чем я и сказала ему. И в целом я была настроена не вступать в эту воду, в Гоголь, но он предложил делать ГЦ совместно и быть главным художником. Ну и пошло-поехало.

Мы с Кириллом родились близко по датам, он – 7, я – 12-го сентября и даже год у нас один по китайскому календарю – Год Петуха. Мы понимали друг друга быстро. И работали бешено, даже агрессивно. Когда Лия Меджидовна Ахеджакова узнала, что мы начала работать с Кириллом, она кричала по телефону: «Ура! Вы панки! Вы оба панки! Как я рада, что вы наконец познакомились!». Ссорились мы тоже очень темпераментно. Закончилось наше общение также внезапно, как и началось. Меня, кстати, на сайте ГЦ нет. Собственно, одна из причин, по которой я ушла – пренебрежение к моей работе, небрежность.

Работа над открытием ГЦ проходила в самоубийственные сроки. Опыта «создавать театры» не было. В это же время мне предложили сделать спектакль в Большом театре, чуть позже – оперу в Перми. Я металась, как в огне. Однако быстро стало очевидно, что открыть Гоголь-центр и сделать постановку – это самоубийство. Надо было выбирать. Я отказалась от опер, с большим сожалением. Я обожаю музыку и тогда мечтала работать с классическими операми. Возвращаясь к Гоголю: я могла прийти в театр в 10 утра и уйти в 3 часа ночи, покрытая толстым слоем пыли. Люди, которые заходили за неделю до открытия, смеялись нам прям в лицо. Мне кажется, все ждали с любопытством, как именно мы облажаемся. А мы открылись! Неделю я лежала с температурой после этого. Поддержка моих друзей, однокурсников, студентов, коллег из лаборатории Крымова была колоссальной. Лаборатория тогда была мощной опорой, прямо рабочей семьей.

ДМИТРИЙ КРЫМОВ

Ты уже не работала в лаборатории, когда начала создавать Гоголь-центр?

Работала. Сразу после открытия мы выпустили еще один спектакль в лаборатории и начали выставку в Манеже. Теперь ресурсы Гоголь-центра помогали моим проектам в Лаборатории. Открыв выставку, я ушла из Лаборатории.

Какие у тебя сейчас отношения с Крымовым?

Два года мы не общались, сейчас, мне кажется, отношения теплые, но отдаленные. Расскажу, как случилось примирение — очень кинематографично. Я проезжала мимо ШДИ и увидела стайку наших артистов у входа. Мне стало понятно, что в театре отмечают День рождения Крымова. А это всегда особый день. Либо премьера, либо открытие чего-то – всегда большая тусовка. Вдруг пришла идея: а я сейчас возьму я зайду его поздравить. Взяла и вошла. И сразу появилось облегчение, как будто сняла мокрую шубу с плеч. Огромная толпа в красных свитерах выстроилась для общей фотографии. Кто-то говорит ДК (Дмитрию Крымову): «Вера пришла». Он стал искать меня глазами и звать «Где Вера? Где она? Иди сюда!» Я иду, а меня ребята как трофей передают, подталкивают, ДК меня крепко обнял... расплакались. Меня на той фотографии почти не видно.

Сегодня несколько раз звучало имя Маши Трегубовой и у меня такой вопрос: многие думают, что между вами существует противостояние или некая профессиональная ревность, это домыслы?

Нет, между нами не было напряжения, мы были близкие люди. Сейчас мы с Машей редко видимся. Живем в разных мирах.

Как бы ты определила это разное?

Маша работает в театре с режиссерами, создает сценографию и костюмы. Я занимаюсь междисциплинарным искусством и сейчас являюсь независимым художником. Еще мне нравится работать с чистого листа. И еще я чемпион мира по ответственности, поэтому мне стало сложно работать с большим количеством людей. Переживаю о них, думаю о них. Шанс встретить равнодушие или халатность тоже возрастает, это болезненно.

Ответственность – это в какой-то степени и про контроль?

Да, ответственность – это и контроль, ты прав. Мне нравится вытаскивать идеи из пустоты больше, чем откликаться на запрос театра. Другое дело, что для того, чтобы собрать компанию близких по духу и закидывать сачок в бездну, нужны ресурсы – нужно обеспечить жизнь этой компании, создать хорошие условия, заплатить за работу. Сейчас 2021-й год и я могу сказать, что у меня этих ресурсов нет. Я люблю и могу быть одна, но я люблю и могу быть с людьми. И вот опции «быть с людьми» у меня сейчас пока нет.

Но это не хорошо и не плохо, это же нормально?

Не знаю.

ХУДОЖНИК И СИСТЕМА

Предлагаю продолжить разговор о повторяющихся сценариях. Почему в российском театральном сообществе невозможно изменить структуру власти, почему она всегда настолько вертикальна и, я бы сказал, беспощадна?

Потому что такое устройство общества.

То есть потому что государство склонно к тоталитарности?

Наверное, так можно сказать

Хорошо, но есть же компании молодых людей, которые пытаются делать некий горизонтальный продукт, выстраивать горизонтальные отношения.

Для того, чтобы создавать что-то поперек сложившейся системы, тоже нужны ресурсы. Деньги, например. Где ты берешь эти деньги?

Чаще всего, если я хочу сделать такой продукт, то беру их из своего кармана.

Вот, а у тебя карман закончился и закончился продукт. Выставка в Мифе, например, была сделана за мой счет. А черт его знает, что надо делать и как. Надо подумать в хорошем настроении.

Выставка была сделана целиком за твой счет?

Монтаж оплатила галерея. Всё остальное – моё проживание в Петербурге, все материалы, все тесты, пробы – всё это я оплачивала из своего кармана, а этот карман был чем-то наполнен, благодаря работе с государственными институциями. Спасибо им!

То есть, ты считаешь, что бессмысленно пытаться менять систему?

Не бессмысленно. Все люди разные, у всех свои внутренние запросы, жизненные задачи, возможности, инструменты. Кто-то находит грандиозную энергию в том, чтобы идти против системы, кому-то в кайф договариваться и обходить углы, а у кого-то ресурс заканчивается моментально при столкновении с жесткими рамками. Плюс все меняется и то, что было актуально вчера, сегодня уже слабо и меняется внутренняя структура человека. Постоянно.

Но эта система просто нежизнеспособна, мне кажется.

Она очень жизнеспособна. Она вшита в наше бессознательное. Чтоб менять систему надо менять содержимое каждой головы. Начать со своей.

АНДРЕЙ МОГУЧИЙ

Предлагаю перейти к работе с Андреем Могучим. Расскажи о каких-то более качественных связях с институцией БДТ, где ты сделала три совершенно разных проекта: «Гроза», «Хранить вечно» и PER FORMA. Они характеризуют тебя как художника с совершенно разных сторон. У меня есть ощущение, что это делало три разных художника. Но есть и связующая нить, благодаря которой я понимаю, что это могла сделать только Вера Мартынов. Как ты можешь охарактеризовать для себя три эти «продукта»?

«Гроза»: моя задача была решить пьесу и сохранить пустоту и черноту сцены. Абсурдный палех и пустота. Ну так я почувствовала эту пьесу и контекст сегодняшнего времени. Облачка эти как плевки мне до сих пор нравятся.

Давай вернемся к выставке «Хранить вечно».

Это уже другая история, это не продукт БДТ, а продукт шести институций. Четыре музея, БДТ и Манеж, который наш проект арендовал. Во время подготовки все шло так сложно, нервно: объем был большой, проблем очень много, времени опять катастрофически мало. Всегда был конфликт чьих-то интересов, Андрей заслонял меня от этих нервных бурь, все политические и организационные вопросы взял на себя. Я слышала, что был запрет на вопросы ко мне, он звучал как «Не трогайте Веру! Не подходите к ней. Не мешайте художнику». Это клево было, чувствовала себя, что называется «за каменной стеной». Его студентка Лиза стала моей правой рукой и без нее я бы не справилась, Лиза – мощь! У меня даже контракта не было довольно долго, было его слово. Мало кому можно так довериться.

Правда, что вы полтора года делали эту выставку?

Если бы. Нет, мы начали её делать где-то в середине декабря и в сентябре уже было открытие. Если бы – не побоюсь этого слова – не наш опыт (Андрея, мой, композитора Владимира Раннева) – нас бы просто завалило, как в землетрясение. Я бы хотела работать с продюсером с такой звериной энергией и чутьем, как у Андрея. Жаль, таких страстных натур в орг. сфере не бывает.

Пожалуй, их один на миллион.

Мария Ревякина – например, продюсер и организатор очень сильный, но совсем с другими качествами, это другой темперамент. С ней как в танке. Конечно, пока едешь с ней в одном танке.

Можешь еще рассказать про PER FORMA? – это был уникальный опыт.

Хотела бы работать с PER FORMA и чтобы TO STAGE жила и развивалась. В театре на Каменном острове было очень интересно, но это пространство живет по законам репертуарного театра, а это плохо совмещается с экспериментальными этюдами. Там крутейшая техническая команда, благодаря им и тех. оснащению театра, случались довольно рискованные вещи. Каменоостровский театр – это маленький БДТ, а я надеялась, что у этой сцены может быть другой уклад, не репертуарный. Но это оказалось утопией.

Зато я познакомилась с сотней петербуржцев, которые живут и работают здесь и сейчас. Когда говорят, что нет современной молодой режиссуры, молодого театра, потому что нет людей – это неправда. Они есть. Это интеллектуалы, художники, у которых много энергии, желания, но совершенно нет пространств для экспериментов.

СОВРИСК

Да, у нас ни паблик-арт, ни science-art, ни даже стрит-арт никак не представлены.

Ну есть попытки. Четыре года моей жизни – Новое пространство и TO STAGE в БДТ были посвящены курированию экспериментального театра и утверждению междисциплинарного подхода, сделано много, но я выбилась из сил, организовывая проекты других художников и убеждая руководство идти на риски. Когда мы открывали Новое пространство в Театре Наций выставкой «Таймс Сквер – театр абсурда», мне все говорили, что никто не пойдет в театр смотреть выставку про паблик-арт, это исключено. Мы попробовали в итоге и получили удачный, успешный проект. Наш третий пост в Инстаграме репостнула Йоко Оно, поздравила с открытием и пожелала удачи – её инсталляция была частью нашего проекта. Третий пост!

Этот проект я стала делать не потому, что у меня есть кураторские амбиции (хотя оказалось, что есть способности), а потому что у меня широкий круг интересов и я хотела сформировать правильную среду для развития такого широкого подхода к искусству и к жизни. Это было не про размежевание, а про объединение.

Участие в летней сессии Watermill centre дало мне понимание того, как устроена жизнь экспериментального художника в мире. Там собирается минимум 70 человек из разных стран. Мы все едим вместе, живем вместе, работаем вместе. Со мной были ребята из Австралии, Новой Зеландии, Германии, Америки, Англии… Я была единственным человеком из России. Все эти люди вокруг говорят: я работаю веб-дизайнером, чтобы зарабатывать и иметь возможность снимать квартиру, купить себе камеру или краски, а я работаю грузчиком и т.д. и т.п. Меня спрашивают: а ты что сделала? Тогда только заканчивался первый сезон Гоголь-центра, и я отвечаю: вот только что театр открыла. Все обалдели: «ЧЕГО??? Что ты открыла?! Сколько тебе лет?» Пришлось объяснять, что мы имеем дело с Россией, а Россия – это страна без правил. Ребята, через десять–двадцать лет вы будете там, куда вы идете медленно, но верно. А у меня впереди – неизвестность. По сути, я и пришла, куда шла – в неизвестность. Директор одной крупной институции Петербурга в прошлом году меня кинул, прям в разгар ковида, ну – продинамил это называется, никак не учитывая ни мою репутацию, ни мой опыт. Я болела несколько месяцев, когда поняла, что происходит. В общем, об этом я еще отдельно как-то расскажу, не хочу уделять сейчас этому время.

Я хотел еще поспрашивать тебя про SOS и про выставку в MYTH.

Эта выставка – результат тишины. Закончился БДТ, потом был один крупный московский проект, потом я уехала в Азию с другим проектом… У меня пропал голос в это время, пропал на несколько месяцев. Путешествовала по Азии, без голоса и сильно скучала по европейской культуре, это для меня было очень неожиданно. Засыпала в каком-нибудь сказочном лесу в Камбодже, где повсюду птицы и цветы, и думала: а в Италии прохладно, а в Греции море синее и буйное, а вот Палладио во Флоренции стоит, а вот платаны, сосны, кипарисы… Вернулась и сразу уехала в Италию. После этого всё закрылось, я очутилась в Петербурге – радикально одна, здесь у меня нет близких людей, ну появились друзья, но у них совсем иная жизнь. Заказала холсты, купила пигменты, и начала писать свои внутренние ландшафты, поглядывая на разнообразное петербургское небо. Захотелось сделать холсты два на три метра, а это так непрактично… А сейчас хочу еще больше… Не хочу запихивать себя в небольшой листочек. Это как в лифте жить.

Там еще была запись из вашего перформанса SOS.

Вроде звучит просто – видео перформанса, но для меня это оказалось очень сложно. Во-первых, очень сложно работать без организованного рабочего места, таская за собой миллион нужных вещей. Еще Лёшина музыка такая, что можно ободрать всю душу в клочья. И из-за текста мое сердце рыдает и кровоточит. В общем, всё непросто. SOS выстроился таким, потому что с нами была Полина Лиске, музыканты, у которых накануне погибли коллеги в авиакатастрофе над Сирией, потому что у меня были тревожные спутанные мысли, потому что с нами был Саша, у которого голос спокойный и тяжелый, как бескрайние равнины. Мы С Катей Антоненко начали слушать музыку Палестрины, прослушали всю музыку Ренессанса, подходящую по смыслу. Меня тянуло к современной музыке, так в нашей команде появился Леша Сысоев. И появился SOS –The Song of Songs, Песнь Песней как сигнал SOS. Изначально там были наши с Полиной тексты. Она буквально вытрясла из меня мой текст, кому угодно я бы такое не рассказала. Но передо мной был человек с обнаженной душой, и я не могла не открыться в ответ. Потом мы вместе всё это структурировали. Ее тексты в итоге мы совсем убрали, так как Полине было сложно держать с ними дистанцию, она еще была в очень непростом состоянии после смерти мужа.

Каждый показ мы как будто выдыхали, и кантата взлетала, становилась все чище и легче. Мне невероятно жалко, что она не идет. Невероятно. Хорошо, что есть запись, правда она своего рода замороженная кантата.

Какие надежды у тебя на следующий год?

Никаких. Мне кажется, 2021-й будет еще хуже. Я правда усиленно работаю над тем, чтобы смотреть на мир позитивно.

Этой планете ты поставишь ноль?

Нет, планете за всю эту акцию я ставлю десятку. Планета очень трепетно и бережно к нам относится. А мы к ней – нет. Мне кажется, это необходимая терапия для каждого человека. Ах как тяжело сидеть дома в этом локдауне! ах как много жру! Ну не жри. Да надоело это обсуждать. Каждый раз, когда я покупаю банку пигмента, я думаю о том, что можно было бы помыть эту банку и сдать туда, где из нее сделают другую банку или насыпят пигмент в эту же. Таскаю с собой авоськи для продуктов, ничего, не развалилась. Это, конечно, отчаянно на фоне всего происходящего.

Я думаю, мы просто все сдохнем, потому что у нас не будет ни воды, ни воздуха. То, что происходит сейчас – это просто фиалки цветут на полянке, а мы все такие «ах, боже этот локдаун караул». Пока не сдохнем, будет время обсудить – «как тяжко жить».

Официальный сайт Веры Мартынов